Аскольдова могила - Страница 48

– Да, государь меня жалует, – сказал Вышата, поглаживая с важностью свою бороду.

– Правда ли, что кроме княжеского погреба у тебя есть на руках кой-что ещё другое?

Вышата улыбнулся с довольным видом.

– Так это правда?.. Ну, брат, поздравляю! Да знаешь ли, что это препочетная служба.

– Эх, любезный, кто и говорит: почет велик, да проку мало.

– Как так?

– Да так, худые времена, приятель. Бывало, наш государь любил позабавиться; а теперь не только на других прочих, да и на Рогнеду прекрасную глядеть не хочет. Что ты будешь делать? А на ту беду и красавицы-то все перевелись в Киеве. Говорят, будто бы в Греции их много: уж не съездить ли мне в Византию?

– Зачем так далеко? – прервал незнакомый. – Постой-ка… да, точно так: она молода, прекрасна… Послушай, Вышата, я не вытерпел, чтоб не побывать ещё хоть раз тайком на моей родимой стороне, но дней через пять отправлюсь совсем на житье в Византию.

– И не побываешь у великого князя?..

– А зачем? Разве для того, чтобы напомнить ему о брате?.. Нет, Вышата, этим его не развеселишь. Я советую и тебе не говорить обо мне ни слова; пусть знаешь ты, один, что я был на моей родине и простился навсегда с Киевом. Но прежде моего отъезда, так и быть, сослужу ещё службу Владимиру и выкуплю тебя из беды.

– Чу! Что это? – прервал Вышата.

Тихие голоса запели снова в развалинах.

– Опять! – сказал с досадою незнакомый. – Уйдем отсюда, Вышата! Погоди, авось мы приложим тебе голову к плечам!

– А разве ты заметил где-нибудь?..

– Да, да! – прервал Веремид, уводя с собою ключника. – Уж не Рогнеде чета! Мало ли где я бывал, а такой красавицы сродясь не видывал!

– Ой ли?.. Да где же она?

– А вот пойдем прогуляемся по берегу Днепра, так я тебе все расскажу.

Незнакомый и Вышата спустились по крутой тропинке с утеса и, пройдя несколько шагов по песчаной косе, скрылись за рыбачьи хижины, которыми в этом месте усеяны были берега Днепра.

IV

Рано поутру, на другой день после Усладова праздника, в одной из частей Киева, прилегающих к Подолу, двое горожан сидели на завалине подле ворот небольшой хижины. Один из них – седой старик с румяным и здоровым лицом, другой в самых цветущих годах жизни, но бледный, худой и, по-видимому, изнуренный болезнью или тяжкою душевною скорбью.

– Каков-то лов будет сегодня, – сказал старик, посматривая на облачные небеса, – а вчера господь благословил труды наши: на меня одного досталось два осетра да пол-сорока стерлядей; и сегодня поутру все с рук сошли, и все почти забрали для верховного жреца Богомила. Видно, он пир какой затевает. А ты сбыл ли свой товар, Дулебушка?

– Какой товар? – спросил молодой человек, продолжая смотреть задумчиво в ту сторону, где синелся вдали дремучий бор, коим поросли живописные берега Лыбеди.

– Вестимо какой! Ведь мы тебя рыбой не заделили.

– Я позабыл её на берегу, – отвечал Дулеб. – Что это, дедушка, – продолжал он, – виднеется там вдали? Ведь это село Предиславино?..

– Эх, дитятко, нехорошо! – прервал старик, покачивая головою. – Стыдно и грешно презирать дар божий, а и того грешнее – предаваться отчаянию и не радеть ни о теле, ни о душе своей. Скажи-ка, Дулебушка, почему ты вчера в полночь не был на молитве, вместе со всеми православными?

– Виноват, дедушка, – я был далеко, позамешкался и, как пришел, так не застал уже никого.

– Да где же ты был?

– На Лыбеди.

Старик поглядел с состраданием на Дулеба и, помолчав несколько времени, сказал:

– А зачем ты был на Лыбеди?

– Зачем?.. – повторил молодой человек. – А бог весть зачем. Я почти всю ночь проходил кругом села Предиславина, смотрел издалека на княжеские палаты. В одном тереме светился огонек: «Может статься, – думал я, – в нем сидит моя Любашенька!» В другом, у открытого окна, кто-то распевал заунывные песенки: «О ком воркуешь ты, горлинка сизокрылая? – говорил я, прислушиваясь. – Не о твоем ли горемычном голубчике?» Ах, дедушка, мне казалось, что я слышу голос моей Любашеньки!.. Касаточка ты моя… сердечная!.. Бывало, и ты певала веселые песенки, бывало, и я в круглый год слезинки не выроню!

Дулеб закрыл лицо руками и замолчал.

– Послушайся меня, – сказал старик, – не ходи на Лыбедь. Ведь что прошло, того не воротишь. Подумай-ка хорошенько: разве твоя Любаша не могла умереть!

– Тогда бы, дедушка, я стал ходить на её могилу.

– Эй, дитятко, дитятко, не сносить тебе головы! Ну если заметят, что ты шатаешься по ночам вокруг села Предиславина?..

– Так что ж? Меня убьют?.. Дай-то господи, один бы уж конец?! Ведь я христианин и сам на себя рук не наложу, а жить мне становится куда тошно; видит бог, тошно, дедушка!

– Полно, парень, что ты: иль не хочешь и на том свете увидаться с твоей Любашею? Ведь отчаяние – смертный грех, дитятко! Спроси-ка об этом у отца Алексея… Ах, батюшки-светы, да я и позабыл, окаянный!.. Полно, ещё жив ли он, наш кормилец?

– Как, дедушка, что ты говоришь?

– Так ты не знаешь, что вчера было?.. Еще служба у нас не совсем отошла, как вдруг, откуда ни возьмись, целая ватага княжеских воинов, да все-то пьяные, шасть к нам в гости!.. Вот мы – кто куда попал, а отец-то Алексей не только не хотел бежать вместе с нами, а пошёл ещё навстречу к этим буянам уговаривать их да приостановить, чтоб дать нам всем убраться подобру-поздорову. Сходил бы ты сегодня к нему, Дулеб, да проведал: здоров ли он, наш батюшка?.. А навряд: если эти разбойники и не до смерти его прибили, то уж, верно, изувечили.

Дулеб приподнялся с завалины.